Два панно Пьеро ди Козимо, посвященные истории Прометея (1510–1515 гг., Мюнхен, Старая пинакотека; Страсбург, Музей изящных искусств), являются первым примером развернутого живописного изложения этого мифа в искусстве Нового времени. Внимание к мотивам похищения огня из колесницы Аполлона, и оживления человека, сотворенного Прометеем, наводит на мысль, что художник интерпретирует миф в духе Джованни Боккаччо и Марсилио Фичино: в отличие от античных мифографов, гуманистическая традиция акцентировала именно тему передачи божественного огня, который ассоциировался с высшим знанием, а не тему наказания титана. В свою очередь, сюжет о Прометее, похищающем огонь из колесницы Аполлона, был впервые изображен Филиппино Липпи на рисунке из собрания Кабинета рисунков и эстампов галереи Уффици, который по стилистическим соображениям датируется второй половиной 1490-х – началом 1500-х гг. Поздняя датировка не позволяет напрямую связывать его, как многократно пытался делать Дж. К. Нельсон, с большими монументальными проектами Филиппино, в частности, с фресками виллы Медичи в Спедалетто. Более того, нельзя исключать, что эта тема уже в конце XV в. вышла за пределы медичейского круга и стала достоянием просвещенных заказчиков, искавших интеллектуальные альтернативы религиозному диктату Савонаролы. В их числе было младшее поколение семьи Строцци, под патронатом которого Филиппино к 1502 г. завершил декорацию фамильной усыпальницы в церкви Санта Мария Новелла во Флоренции. Как и названный рисунок, ее программа несет отпечаток философии Фичино и апеллирует к теме сакрального знания и мотиву божественного огня. Поскольку панно Пьеро ди Козимо, как недавно показала А. Хойер, могли быть созданы по случаю бракосочетания Филиппо Строцци-младшего и Клариче Медичи, состоявшегося в 1508 г., можно предположить, что и первоначальный замысел, следствием которого стал рисунок Липпи, родился в стенах их фамильного дворца. Если же фреска «Похищение божественного огня» действительно существовала, воспоминание о ней в свадебном живописном ансамбле первой половины 1510-х гг. можно трактовать как знак лояльности вернувшемуся во Флоренцию роду Медичи, из которого происходила невеста.